Я родился в день развала страны в Красной Могиле, а моим восприемником был жрец мертвых… Звучит красиво, не правда ли? Можно с одинаковым успехом завлекать хоть готичных девочек, хоть эзотерических бабушек… Но на самом деле все было проще и прозаичнее. Или, может быть, мне так кажется, потому что я к этому привык? Не знаю. О таких вещах трудно судить объективно.
В общем, мои родители до последнего были уверены, что молодая семья, счастливо просуществовавшая пять с половиной лет, породит долгожданного наследника на родине отца, Украине. Но в последний момент молодые поссорились с дедушкой и бабушкой, а поскольку те имели большое влияние на жизнь маленького городка, оставаться на насиженном месте не представлялось возможным. В холодную декабрьскую ночь родители сели в поезд на Москву.
29 декабря 1991 года, когда Советский Союз официально прекратил свое существование, пассажирам как минимум одного вагона этого поезда пришлось столкнуться с более впечатляющим событием. Так бывает всегда: близкое затмевает далекое… Хотя – даже в объективном смысле не является ли зарождение одной-единственной личности событием, равноценным гибели государства?
В общем, в районе станции Красная Могила, названной так в честь захоронения красноармейцев, моя мать начала рожать. Точнее, эту станцию впоследствии записали в документы, потому что надо же было как-то заполнить графу «место рождения»? А на практике до станции было далеко. Роды же оказались стремительными, я почему-то очень торопился увидеть эту негостеприимную землю… Поэтому роль акушера пришлось взять на себя единственному медику, который нашелся в поезде. Так уж получилось, что это был патологоанатом.
Он неплохо справился со своим делом, и расчувствовавшийся отец даже хотел назвать меня в его честь, Афанасием. Но мать резко возразила. Ее и так смущала эта ситуация, она была довольно-таки суеверной женщиной. Ну и, конечно же, устаревший-деревенский оттенок имени сыграл свою роль… В общем, меня назвали Михаилом. Без какой-либо особой подоплеки. Из-за идеи с Афанасием родители поссорились (кстати, впервые за всю совместную жизнь), и им стало не до меня, а имя выбирать пришлось…
В Москве мы поселились у бабушки по матери, интеллигентной московской вдовы. Она оттеняла седину синькой и кидала на мать взгляды, в которых ясно читалось: «Я же говорила тебе не связываться с этим неотесанным хохлом». Папа замутил какой-то мелкий бизнес, потом ушел в бандиты, а через три года его могила пополнила собой ряд однотипных глыб с портретами молодых крепких парней и датой «-199…».
Мать несколько лет проработала учительницей, а потом в безрадостную жизнь нашего семейства наконец-то ворвалась любовь… Большая, красивая, светлая. Сначала мать навещала нас с бабушкой раз в неделю, потом раз в месяц, а потом и вовсе перестала появляться. Ну, зато в школе (на тот момент я учился во втором классе) меня перестали называть «училкиным сыном».
Миллениум мы с бабушкой встречали вдвоем. Я угрюмо сидел возле старого советского телевизора и мужественно боролся со сном. Однако бабушка была уверена, что я не должен пропустить исторический момент… Состояние мое было близким к шоку. Я вспоминал прошлые новые года, в которых все-таки присутствовала какая-то радость и волшебство. Мы с матерью наряжали елку, ставили под нее пенопластового Деда Мороза со Снегуркой, потом мать с бабушкой открывали шампанское, дарили мне какую-нибудь игрушку – сразу на новый год и день рождения… Возможность не спать до полуночи казалась чудесным приключением, а теперь превратилась в тягостную обязанность. Я потихоньку начинал понимать, что новый год – это хорошо, а Миллениум – это страшно… И необратимо.
Впрочем, когда Ельцин по телевизору произнес свое бессмертное «Я устал, я ухожу», бабушка про меня забыла. Она всполошилась, начала обзванивать родственников и подруг… И я потихоньку уснул в кресле…
Проснулся я в постели, переодетым в пижаму. Помню, что мне стало очень стыдно: я ведь был уже большим мальчиком, а большие мальчики не перемещаются в постельку у бабушки на ручках.
Кажется, весь последующий год я мстил себе за этот инцидент, стараясь вести себя как можно более независимо. Через год инцидент забылся, но линия поведения была уже определена… Бабушка и учителя закономерно пришли к выводу, что потеря последнего из родителей превратила меня в законченного беспризорника и хулигана. Бабушка демонстративно жаловалась по телефону, что «она со мной не справляется», что «я пошел в отца», и даже что она «понимает, хотя и не прощает Любу» (в смысле, мою мать). Первые две фразы меня радовали, а третья пронзала сердце насквозь. В конце концов я взял и разбил телефон, а потом еще долго топтал его ногами. Бабушка выпила горсть таблеток и заперлась в своей комнате.
На тот момент мне было уже почти 12 лет. И почему-то именно тогда украинские дед и бабка в первый и последний раз вспомнили про меня. Скорее всего, просто потому, что по делам приехали в Москву и решили разом разобраться со всеми заботами, которые теоретически могли возникнуть в этом городе. Они долго пытались дозвониться на наш покойный домашний телефон, потом откопали где-то номер соседей…
В общем, 29 декабря 2003 года они заявились к нам в гости и подарили мне на день рождения компьютер. Я уже кое-что понимал в этом, потому что в школе начались уроки информатики. Но особых надежд я не питал: я был уверен, что сразу после отъезда гостей бабка продаст компьютер, купит телефон, а сдачу запрет в своей заветной шкатулке. Поэтому я очень удивился, когда этого не случилось. Думаю, тому было две причины.
Во-первых, бабка полагала, будто компьютер – вещь, предназначенная для учебы, чтения и вбивания непонятных цифр в аккуратные столбцы. В общем, весьма интеллигентный предмет обстановки. Она понадеялась, что я осяду за монитором, начну носить очки и постепенно превращусь в эдакого безобидного Шурика из «операции Ы».
Во-вторых, как раз в ту пору в бабушкиной жизни произошел перелом… Она по уши воцерковилась. Психика старушки не выдержала напора событий, произошедших за одно десятилетие в семейной и государственной плоскости.
Болтовня по телефону теперь считалась грехом, поэтому вопрос с аппаратом решился сам собой. К телефонной розетке отныне и впредь был подключен только модем. Зато бабка начала беседовать ни то сама с собою, ни то с голосами в своей голове (я не знаю, насколько далеко зашла болезнь). Формально это называлось «молитвами», а на практике основной целевой аудиторией этого шоу являлся ваш покорный слуга.
Вот тут-то я узнал и про Красную Могилу, и про патологоанатома, и даже про свою причастность к смерти отца (в воспаленном бабкином сознании мы как бы поменялись местами: раньше он был главным виновником моей «неправильности», а теперь я стал виновником его несчастливой судьбы). И даже про имя Афанасий бабка рассказала… Это немало меня удивило: дело в том, что в чатах я с самого начала называл себя «Афоней». Но я-то имел в виду домовенка.
В 15 лет, осознав себя сатанистом, я сократил последнюю букву: это показалось мне более солидным. Правда, возникла досадная ассоциация с библейской горой… Но на тот момент я уже мало думал о христианстве. Я изучил эту религию в 13-14 лет, поначалу искренне пытаясь понять бабку… Но очень быстро я пришел к выводу, что антирелигиозная литература в разы разумнее и интереснее. А там дошло и до «Сатанинской Библии» ЛаВея.
Все встало на свои места! До тех пор я ощущал известное беспокойство, чувствуя противоречие между своим хулиганским прошлым и интеллектуальными запросами, которые все ширились. Я хотел познавать мир, читать книги, мыслить и понимать – но мне совсем не хотелось превращаться в очкастого бесхарактерного Шурика. А тут оказалось, что это вовсе необязательно, и можно быть интеллектуальным – но не интеллигентным. Противоречие оказалось иллюзией, своего рода ментальной ловушкой, не позволяющей соединять два смертельно опасных ингредиента, ум и силу, в одном теле.